Это — продолжение рассказа, который томичка Нина Васильевна Киселева написала о своей жизни. Сделала она это по просьбе своей внучки Надежды Серебренниковой, и с их разрешения мы публикуем эту историю, чтобы ее могли прочитать и другие люди. Редакция Tomsk.ru, а также Надежда благодарны читателям за теплые отзывы об этих воспоминаниях бабушки, которой через несколько дней, 15 января, исполнится 99 лет.
Война. Часть первая
…С первого же дня началась мобилизация. На каждой станции всем селом провожали на фронт своих родных: отцов, сыновей, женихов. Везде были слезы.
Я очень переживала, что приеду домой, а мужа уже нет. Талиного мужа — тоже. Или залезу на третью полку, или закроюсь в туалете, чтобы меня не видели, и плачу.
Приехав в Барнаул, с вокзала шла почти мимо санэпидстанции, где должен быть на работе муж. Решила, что не зайду, пройду домой. Но не выдержала, вернулась и зашла в учреждение. Мне сразу же вручили повестку о явке в военкомат. В день приезда, 25 июня, не явилась, а на следующий день пошла и отказалась от освобождения. Когда предъявила повестку офицеру, принимавшему мобилизованных, он стал меня уговаривать, что мне не положено идти в армию, что я в положении. Я убеждала, что нет. Он утверждал, что у него есть документ, и не надо стесняться. Я отрицала. Он снова повторял. Почему он это делал? Видимо, посмотрел на молоденькую и пожалел отправлять на фронт.
Меня назначили в формировавшемся госпитале начальником хирургического отделения. Госпиталь занимал помещение школы, двухэтажное деревянное здание. Родственники около школы собирались и караулили, чтобы, не простившись, не отправляли на фронт, как было с другими частями — родные придут, а часть уже выехала.
Витя ходил каждый день. Караулил около школы. Домой никого не отпускали на ночь, за исключением меня. Видимо, у меня на лице было написано переживание, и сочувствовали.
Однажды — тревога. «Собирайтесь, выезжаем». Все забегали в сборах, в окна ожидающим видно, тревожно. Я в этот день в военторге купила печенье, а при сборах не до него. Оставила в шкафу. Начальство проверило и кричит: «Кто оставил печенье? При отступлении врагу тоже будете оставлять?». Пришлось пойти и забрать его.
У начальника спрашиваю, совсем ли выезжаем. У меня же обмундирование дома. Он ясно ничего не ответил, но я поняла, что это не совсем. Была уже осень, темно.
При выезде со двора школы, когда проезжали в ворота, наш шофер зажег свет в машине, и провожающие увидели своих родных. Среди них выделялся мой муж: в белой рубашке, выше всех ростом. Через окно спрашивал меня: совсем или нет? Я не могла ответить, что не совсем, рукой показала, что отойди, не спрашивай, на что он очень обиделся.
Нас привезли в другую школу, кирпичное здание акушерско-фельдшерской школы. Разгрузились и стали укладываться спать. На улице уже было светло. Всю ночь проканителились. А меня начальник отпустил домой. Прихожу в пять часов утра, стучу в окно нашей комнаты (частная квартира). Витя вышел, открыл и говорит: «Все, больше ты не пойдешь. Пойдем вместе». Это была суббота. Мы пошли в военкомат. Он сказал, чтобы его взяли вместе со мной, хотя на него была наложена бронь. К тому же, он был «белобилетник» — освобожден от службы по состоянию здоровья.
Узнали о наших способностях и направили в формировавшуюся в Бийске санэпидлабораторию при 5-м ВЭПе (дорожно-эксплутационный полк). Его назначили начальником отделению лаборатории, а меня — врачом-бактериологом.
— Если опоздаете, часть уже выехала, то там формируется еще госпиталь. Нужно срочно выезжать.
Получили обмундирование, деньги. Собрали свои вещи и перевезли на квартиру Печниковым (Тале). Купили по рюкзаку — одному синий, другому зеленый (цвет хаки), и от Печниковых, взявшись под ручку, веселые пошли на вокзал.
В Бийск приехали, на вокзале встречают нас машина и наша сокурсница, Валя Куприянова. Начальником СЭЛ (санэпидлаборатории) был наш же однокурсник Безденежных Иван Семенович. Авторитетный был студент. Он был секретарем парторганизации института. В полку было еще несколько наших выпускников.
Немного освоившись с работой в лаборатории города Бийска, 15 июня мы выехали на фронт.
В Омске нас переобмундировали: вместо ботинок с обмотками, полученных ранее, выдали кирзовые сапоги, гимнастерку, брюки, шинель. На меня все велико, рассчитано на солдат. На петлицах — «шпалы», что означало «Военврач III ранга».
В Москву эшелон прибыл 22 июня. Все ехавшие на фронт проходили санобработку. Только нас обработали, случился первый налет на Москву двухсот самолетов противника, но до Москвы удалось долететь только десяти. Местные сотрудники санпропускного пункта говорили, что это учеба, но Москва уже горела, было видимых одновременно десять пожарищ.
Мы на платформе начинали ужинать, но я не могла и есть. Ложку только поднесу ко рту — зенитная артиллерия, расположенная на вокзале, начинает стрельбу по самолетам. Я сразу падаю на платформу, не выдерживала этого звука. Бомбили длительное время. Наш состав перевели на другое место. Если бы не перевели, то в эту же ночь нас не было бы в живых, так как бомбы попали как раз на место стоянки нашего эшелона, рядом с птицефабрикой. Наши мужчины утром ходили смотреть — все было покрыто перьями птиц.
На вокзале картина жуткая — эшелон за эшелоном везут раненых, как из мясорубки, а нас туда. 23-24 июля выехали из Москвы. Не доехали до Вязьмы, как на нас налетели немецкие самолеты и начали бомбить. Эшелон не совсем остановился, мы выскакивали и прятались в кусты.
Первая остановка была в Вязьме Смоленской области. Наш полк обследовал дорогу Москва — Смоленск. Опять мы подучились в лаборатории города, где остановился штаб полка, и мы при нем. Роты тянулись до Смоленска. Из Вязьмы мы приехали в город Спас-Деминск. Разместились по квартирам, развернули лаборатории. Тишина. Я говорю: «Ну и завезли же нас, даже выстрелов не слышно». Не прошло и пяти минут, как налет на прибывший эшелон с нашими солдатами. А мы вблизи вокзала. Сразу появились раненые. Их наши мужчины обрабатывали и отправляли в госпиталь.
Налеты продолжались почти ежедневно в часы прибытия эшелонов. Однажды нас вечером подняли по тревоге — передислокация. Мы были уже готовы со своим лабораторным оборудованием. Секретные сведения до нас дошли из-за дружбы с замполитом нашей однополчанки, жившей всегда с нами, — Лены Деминой, она заканчивала наш же институт годом позже. Погрузились на полуборки со своим лабораторным имуществом. Отправления нет. Уже светает. Народ идет с детьми, с узлами, козами. «Что такое?», — спрашиваем. «Наша деревня в пяти километрах отсюда, там уже немцы». Это было уже страшно. Приказа о действиях полка, его части, не поступает. А остались неокруженными врагом только 1-я рота, комендантский взвод — 16 человек и лаборатория — 12 человек с четырьмя машинами: две походные лаборатории — пятитонные машины и две «полуторки» — все, кто размещался в Спас-Деминске. Остальные роты уже определены до Смоленска. Противник потеснил наши войска справа и слева от нашего расположения, и Спас-Деминск с нашими воинскими частями оказался в окружении. Не получив приказа о дальнейших действиях, нас перевели на опушку леса, за огороды. В этом месте окраина города была в одну улицу.
Я сидела, навалившись спиной на сосну. Была слышна разговорная речь немцев. Когда я об этом сказала, то начальник санслужбы полка Овсянников меня оборвал: «Киселева, панику наводишь».
Нам приготовили обед. Только разлили его по котелкам, не успели начать есть, как приехал командир полка и сообщил о приказе командования занимать оборону. А кому? Зачем обороняться?
Все воинские части отходили. На опушке леса стояли подбитый танк и пулемет для видимости и наш состав лаборатории. Две машины-«полуторки» отправили с оборудованием. Другие две машины — походные лаборатории и меня с Лидией, моей помощницей по работе, оставили отправлять раненых, а мужчины пошли занимать оборону в районе противотанкового 800-метрового рва на окраине города. Прощались мы с мужем очень тяжело, навсегда. Все курили, и я говорила: «Кури, Витя, кури». Он один был некурящий. Я тоже закурила для успокоения. Откуда-то появились начальник штаба полка, начфин и еще человека два.
Начальник штаба разрешил отступать. Все садятся в наши машины — и ехать. Я говорю: «Я не поеду, пока не найду своих. Лида, ты пойдешь со мной?». Она согласилась. Начальник санслужбы Овсянников остался с нами и задержал две машины: «Идите. Вот там ров, и они там (защищают оборону с двумя винтовками на всех)». Создавали видимость защиты. Мы с Лидой пробежали огороды, рва не нашли. Над нами очень низко пролетал немецкий самолет. Летчики — молодые мальчишки — на нас смотрели и не стреляли. По самолету тоже некому было стрелять. Лицо летчика и сейчас помню.
Мы вернулись, доложили, что не нашли рва. Начальник предложил пойти с нами, показал, где ров. Бежали к нему втроем в одном направлении. Я предложила разделиться: я одна, они — вдвоем. Только добежали до рва, успели посмотреть в него (там очень много было народу с детьми), как небо потемнело, налетели 52-62 (разные данные) самолета, все бомбили этот ров. Сбросят бомбы, развернутся над городом, пробомбят его и опять на ров. Так длилось два часа. Я лежала в противогазе, натягивала рукава шинели, чтобы руки не обдавало ветром. Шинель поднималась.
Проверив, что во рву наших нет, Овсянников и Лида прибежали ко мне. Втроем уже легче. Лида читает «Богородицу», меня спрашивает: «Нина, ты жива?». — «Жива». После очередного налета: «Лида, ты жива?». — «Жива». Как только самолеты отлетят, я бегала и кричала: «Киселев, Безденежных, Гаврилко!». По всему довольно большому полю солдаты ползли по-пластунски. Меня привлекали к себе. Видимо, я имела вид умалишенной: бомбят, а я бегаю и кричу. Самолеты спускались так низко, что на земле были видны следы от колес. Вдруг по другую сторону рва встает группа мужчин, первый из них — самый высокий — с поднятой рукой. Я обрадовалась — они. А они падают. Для меня огорчение, ошиблась — не наши. А самолет меня чуть ли не в лоб бьет — я упала, как и они, после очередного налета.
Потом мы сошлись. Я сообщила, что разрешили отступать. Командир комендантского взвода дает команду: «Красная, за мной!», и на опушку леса, с другой стороны поляны. А там уже были немцы, что же мы будем одни. Витя меня тянет с ними, а я толкую, что нас там ждет. Пока он понял, Лида и Сваном Семеновичем уже бежали к машинам. У нее только противогаз трепыхался по земле. Мы успели заскочить уже во вторую машину на ходу. Бомбежка рва и города прекратилась. От города остались только торчащие трубы. Нам надо было проехать поляну до леса. В лесу были все отошедшие, не успевшие дальше уехать, техника и люди.
Самолеты улетели бомбить этот лес через поляну, по которой ехали мы. Но на нас не сбросили ни одной бомбы, а многие из них пикировали и обстреливали. Я смотрела в окно и сообщала: пикирует. Наша машина останавливалась, и мы вываливались из нее. Самолет летит — ехали дальше. Так мы доехали до расположения штаба армии. Впереди длинный мост через речку. Начальник сам принимает решение — переехать мост. Иначе, если его разбомбят, нам не выехать.
Мы проехали мост, едем дальше. Отдельные самолеты нас преследуют, обстреливают. Когда останавливались, чтобы узнать, где наши, где противник, — сразу рыли ровик. Не успели дорыть ровик, как нас уже обстреливает пролетевший самолет. Мы попадали один на другого, все в один ровик, со стороны наших — никакой защиты. Разведка у них была очень хорошая.
Я говорила: «Если мы так будем бежать, то мы до Вязьмы добежим». А мы не только до Вязьмы добежали, мы ее далеко проехали, она уже была сожжена, разрушена. Мы доехали до Подмосковных Мытищ. Там был сыроваренный завод, нам дали целую голову сыра. Здесь мы и поели, и попили после голодания.
Был конец сентября-октябрь. Холодно. Когда приходилось ночевать в лесу, наши мужчины срубали ветки с деревьев, жгли их, этим обогревали землю, и на это место ложились спать.
Проехали Поле Бородино. Постояли около памятника и где-то вблизи в разбитом доме остановились ночевать. Собрались и несколько человек в одиночку бродивших в лесу наших же однополчан.
В доме была плита. Мы нагрели воды и помылись — незабываемое наслаждение испытали. Все были простывшие. Спали на полу все подряд. Когда кто-либо кашлянет, меня от звука начинало трясти — так повлияла бомбежка. Витя меня, скрестив руки, прижимал к постели.
____________________________________________________
«Сформированная в Томске 166-я стрелковая дивизия (1939 год) в июле 1941 года участвовала в Смоленском сражении. В октябре 1941 года попала в окружение под Вязьмой и почти полностью погибла».
Томский хронограф, 2004 год ,странца 50
___________________________________________________
Следующая наша, довольно длительная, остановка была в деревне Саларьево в семи километрах от Москвы. Москву бомбили и нас мимолетом тоже. Собранные мною осколки я сдала в музей военно-медицинского факультета в Томске.
Заводская баня — в двух километрах от деревни. А наши хозяева мылись в русской печи. Натопят ее, подложат солому, чтобы от пола не жгло, таз перед собой и моются. Такая дичь. А дома на Смоленщине, Рязанщине — не оштукатурены, мох торчит между бревнами. В некоторых домах стены затянуты паутиной.
Из управления фронта пришло указание, что на участке обслуживаемой нами дороги вблизи города Гжатск (сейчас Гагарин) лежат незахороненные трупы. Создали комиссию, человек восемь. Из медработников в нее вошла я. На место прибыли — дорога перегорожена стволами деревьев — заминировано, значит. Пошли в обход по заснеженному лесу рядом с дорогой. Шли один за другим, след в след. Не подоровались.
Убитые мальчики-солдаты были из латышской дивизии. Только что надели обмундирование, даже белые картинки от кирзовых сапог не успели посереть. Позы были разные: кто в позе бега, кто — стрельбы, кто держался за перевязанный лоб. Доставали у них патрончики с адресами родных для сообщения им. У одного мальчика я достала прощальное письмо для своей девушки. Это место было при подъезде на мост через реку, дальше возвышенности, за ней шли бои за Гжатск.
Для захоронения решили спустить с насыпи. Было трудно, так как насыпь дороги засажена кустарником, а у трупов руки и ноги по сторонам, цеплялись за кусты. Спустили. Стали рыть могилу. Земля промерзшая, корни переплетены. Уже потемнело: немецкие самолеты низко летают над нами, пули свистят над головами. Стоило немного потеснить наши войска, как мы бы оказались в руках противника и погибли.
Поняли, что могилы не выкопать, и решили похоронить в землянке около дороги. Надо было поднимать трупы на насыпь, на дорогу. А это было сделать еще тяжелее. Самолеты с красными, синими огоньками продолжали летать. Пули свистели над нами. Начали грузить в машину — крытую «полуторку». Трупы погрузили, а куда самим? Мужчины разместились в пространстве между руками и ногами трупов, а меня посадили в кабину с шофером. Сколько-то отъехали, хоронить в землянках не решились, так как они могли быть заминированными.
Решили везти в свою часть, в деревню Саларьево, доложить командиру полка, а не рисковать — может быть, отъехать назад и захоронить в землянке. Но командир полка по договоренности с председателем сельсовета решил захоронить в нашем же селе. Без осведомления жителей рыли могилу в потемках — захоронили. Я-то об этом узнала от хозяйки, у которой мы с Витей жили, а ее дочь — секретарь сельсовета. Хозяйка говорит: «Вот почему ты такая бледная приехала».
Полк наш был окружен, отдельные товарищи — единицы (комиссар полка) появлялись у нас. А мы — лаборатория — какое-то время находились на Ленинских горках, затем на даче Калинина — 45-й километр по Каширскому шоссе.
Здесь мы отметили встречу Нового, 1942-го, года. Я к спинке кровати привязала небольшую елочку и украсила конфетками и что-то сделала из марли. Глядя на меня, Яша Гавриленко сделал то же. Елку украсили сигаретами и «четушкой».
Фото сделано 26 ноября 1941 года. Москва. Фотография после отступления. На ней: Демина Елена Ивановна, Безденежных Иван Семенович, Конькина-Безденежных Лидия Васильевна, Киселева Нина Васильевна, Киселев Виктор Петрович
В Ленинских горках мы побывали в доме, где жили Ленин с Крупской. Комната у него очень скромно обставлена: рабочий стол, венские стулья, шкаф-библиотека. У Крупской — обстановка живших ранее богачей. Наши мужчины даже помылись в ванной Ленина. Общался с ними охранник Владимир Ильича, рассказывал, как проводили испытания первого трактора в горках. Ленин не любил охрану. В Горках мы были 7 ноября 1941 года, когда был парад на Красной площади.
В 1941 году при защите Москвы погибали тысячами. Командующий был Буденный. Когда командующим обороны стал Жуков, потери с ним сократились в два раза.
На полях поднимали листовки, сброшенные немцами с самолета: «Русь! Победа будет за вами. Но каша будет с вашими городами». Лично я такую листовку не поднимала — рассказывали. А поднимала — где сын Сталина, Яков, в компании с немецкими офицерами чокается и выпивает. Призывали сдаваться — мол, даже сын сдался. Это, конечно, неправда. Монтаж.
В 1941-42 годах мы были в Москве после отступления. Москва была замаскирована: площади и большие дома раскрашены на скверики и небольшие домики. Окна заклеены белыми бумажными лентами, чтобы не повредились от воздушной волны. Улицы забаррикадированы мешками с песком, рельсами. Проезд был возможен по отведенным улицам с регулировщиками. Вся военная техника на фронте (танки, пулеметы и прочее) замаскирована натянутыми над ней полотнищами с ветками деревьев.
В январе 1942 года всем составом лаборатории мы в штабе Западного фронта в Сокольниках проходили специализацию по токсикологии, бактериологии и другим методам исследования. И на базе нашей лаборатории был сформирован СЭО № 46 – санэпидотряд 3-го Прибалтийского фронта. У нас были сохранены весь личный состав и лабораторное имущество (автоклавы В.П. зарывал к землю при отступлении, сохранились). 6 декабря 1941 года началось контрнаступление наших войск под командованием Г. К. Жукова, К. К. Рокоссовского, И. С. Конева по Волоколамскому шоссе.
Мы, сформировавшись в СЭО № 46, выехали в воинские части в первых числах февраля 1942 года по Волоколамскому шоссе. Населенные пункты были разрушены. Торчали только трубы. Остановились для работы в небольшом сохранившемся домике около разрушенного сгоревшего госпиталя. Когда его фашисты подожгли, наши раненые из постельного белья делали веревки и пытались выбраться через окна, но немцы в них стреляли.
Я не удержалась, полазила по развалинам этого госпиталя. А через дорогу, на возвышенности, была виселица, на ней висели шестеро повешенных партизан, их не снимали — для обозрения. Поодиночке оставшиеся в живых люди возвращались в свои населенные пункты. Одна старушка около оставшейся несгоревшей трубы делала себе укрытие из искореженного железа. Бомбежкам и обстрелам подвергались почти ежедневно, если даже не было активных наступлений. Мы знали иногда, в какие часы будет налет, и шли в укрытие. Однажды наше отделение проводило работу в артиллерийском полку. Разместилось в землянке. Вырыли землю так, что из неудаленной земли оставили как бы стол, кровать. В стене вырыли квадрат земли — печь. Так обогревались. На «столе» стоял термостат, работали.
На день поднимались наверх, работали на воздухе, в машине, вблизи от артиллерийского оружия, но к шести часам вечера снова уходили в землянку, так как ежедневный был обстрел по нашей артиллерии.
В летние и зимние месяцы размещались в деревне Луковинка Калининской области. Улица из одного ряда части сохранившихся домов. Ночной налет и сбрасывание бомб вдоль улицы. Я не выдерживала, выходила на улицу смотреть и куда-нибудь в укрытие прятала голову. Виктора не могла поднять с постели — лежал спокойно.
В конце этой деревни на возвышении стояла не совсем разрушенная церковь. В ней укрылись немцы, а наши войска продвинулись дальше. Когда шло подкрепление, из этого укрепления их «косили». А они ежедневно шли и шли. В один из осенних дней был сильный дождь. В траншеях они сидели в воде, а ночью мороз, говорили, что -50 градусов. Отдельные уцелевшие раненые шли обратно, в медсанбаты, шинели подняты, коробом, просили у нас попить.
Однажды меня направили на выполнение задания в одну из рот полка. Пришлось идти через поле. Пули свистели мимо моей головы. Знала, что уже пролетели, и все равно не выдерживала — падала. Стреляли в меня — больше никого не было. Когда до землянок дошла, получила замечание, что я их рассекречиваю. А их не видно. Надо было заползать в них — они вровень с землей.
Второй значимый случай. Возвращалась я в часть, в лесу захватила меня ночь. Я не знала — на своей я территории или противника. Выхожу на опушку леса, а с противоположной стороны выходит мужчина. Видно, что в шинели. А кто он? Наш или немец? Наган у меня был на поясе под шинелью. Я достала его из кобуры, переложила в карман шинели. Держу в руке, жду, что будет. На мое счастье заскрипела повозка, и слышу русскую речь. Я — к ним. Спрашиваю, как пройти к деревне Луковинка. Указали путь. И еще было несколько случаев, когда идешь в военную часть и подвергаешься налету, бомбежке и обстрелам.
Был случай, когда ночью пришлось зайти в сохранившийся дом. Он был набит нашими солдатами. Все спали на полу, сплошь занимая его. Мне поставили два стула, ножками между руками и ногами. Так я спала. Если спала.
А когда смотрела, как бомбят лес, где был в это время муж, было очень тяжело до его возвращения…
Продолжение читайте завтра на Tomsk.ru
