С этого года редакция портала Томск.ру решила не оставлять без внимания профессиональные праздники и рассказывать о людях, которые работают в той или иной профессии. Начинаем мы с сотрудников прокуратуры. Вообще-то, свой день они отмечали 12 января. Именно в эту дату в 1722 году по указу Петра Великого при Правительствующем сенате впервые был учрежден пост генерал-прокурора, и возник институт российской прокуратуры. Приурочить публикацию этого интервью к 12 числу, к сожалению, не получилось — у прокуроров после новогодних праздников было немало работы. Так что торжественное собрание сотрудников прокуратуры в Томске прошло накануне. Наш журналист пообщался с прокурором Советского района Игорем Емельяновым.
Краткая справка.
Емельянов Игорь Владимирович.
В 1989 году, после окончания ТГУ по специальности «Юриспруденция», трудоустроился в прокуратуру, где на протяжении десяти лет работал следователем, в том числе с 1995 по 1999 годы — следователем по особо важным делам отдела по расследованию особо важных дел прокуратуры Томской области. С 1999 по 2001 годы являлся заместителем прокурора Кировского района Томска, затем был назначен прокурором Октябрьского района Томска. С 2012 года до настоящего времени возглавляет прокуратуру Советского района Томска.
За добросовестную службу приказами Генерального прокурора Российской Федерации награжден нагрудным знаком «Почетный работник прокуратуры Российской Федерации» и знаком отличия «За верность закону» 1 степени. Неоднократно поощрялся правами прокурора области.
— Игорь Владимирович, расскажите, как выбирали профессию?
— Не хотелось бы говорить громкими словами. Было искреннее желание защищать простых людей, быть причастным к торжеству честности и справедливости. Может, для кого-то это покажется высокопарной декларацией, но для меня это — очень значимые понятия. И вообще, нравилась сама работа. Тем более, у меня в семье были люди, которые трудились в правоохранительных органах. Отец работал в милиции, соответственно, я видел его окружение, был знаком с его друзьями, уважал их дело. Так что в профессию прокурора я шел осознанно.
— И не смутило Вас, что бессонные ночи будут, что в любое время могут вызвать на работу?
— Да нет, наоборот, это придавало романтизма, прибавляло интереса к работе.
— И отец Вас не отговаривал?
— Нет. У нас в семье все самостоятельно принимают решения. У меня сын сейчас тоже работает следователем — в Следственном комитете.
— Вы сами в университет поступили уже после службы в армии?
— Нет, идти служить мне пришлось в период учебы. Это было такое золотое время, когда отменили отсрочку всем студентам и начали всех призывать в армию. Я ушел служить после первого курса, два года отслужил и потом восстановился на второй курс.
— А у вас в университете тогда шло какое-то распределение — кто пойдет в прокуратуру, кто в милицию?..
— Нет. Ведь университет не готовит узких специалистов, а дает общее базовое образование. Кто-то потом ушел в следователи, кто-то в нотариусы… Мы изучали право в полном объеме и после университета готовы были к работе в любом государственной органе или в любой частной фирме. Дальше — только практика.
— Ну и, тем не менее, почему вы пошли не в нотариусы или не в Следственный комитет, не в милицию, а в прокуратуру?
— Следственного комитета тогда еще не было, он был создан позднее. У милиции — узконаправленная деятельность. У прокуратуры — шире, многофункциональнее. Здесь и надзор за исполнением федерального законодательства, и, в то же время, тогда при прокуратуре было свое следствие. И дела были более тяжелые, чем в милиции — убийства, прочие тяжкие преступления — то, чем сейчас занимается Следственный комитет. Я первое время поработал помощником прокурора. Не понравилось, показалось, что это скучно. Ушел в следователи, о чем потом никогда не жалел. Десять лет проработал в следствии на разных ступенях. Так что свои юношеские порывы я полностью удовлетворил.
— Свое первое самостоятельное дело помните?
— Помню. Оно, конечно, не из тех, которые можно назвать громкими на фоне тех, что были потом, ничем не примечательное. Но потому что первое — запомнилось. Это было дело о развращении несовершеннолетних — мужчина совершал развратные действия в отношении мальчиков. Это как раз была прокурорская подследственность.
— А из примечательных, громких дел что можете в пример привести?
— Это уже в мою бытность следователем по особо важным делам в областном аппарате. Из того, что сразу вспоминается, — убийство семьи в Тегульдете в середине 90-х. Тогда погибли глава семейства, жена его, дочка. Выжил только 15-летний сын. Отец по местным меркам был крупным руководителем — директор леспромхоза, для деревни это было, как сейчас говорится, градообразующее предприятие. А тут — явно криминальная смерть первого руководителя-производственника и почти всей его семьи. Сразу же из Томска в Тегульдет была направлена оперативно-следственная группа, я ее возглавлял. Мы долго занимались расследованием этого дела и в итоге раскрыли его. Выяснили, что сын сам расстрелял свою семью. И при этом имитировал, что убивать его родных приехали какие-то разозленные кавказцы, а он, мол, случайно увидел их и спрятался, поэтому остался жив. Так что, конечно, изначально отрабатывалась именно эта версия: все силы были направлены на поиск «злых кавказцев», блокировку возможных путей их выезда из региона. Но потом ряд следственно-оперативных действий показали, что все совсем не так. Парень долго не сознавался.
— А что подсказало, что это он убийца?
— Следователь должен быть внимателен. В этой истории мы обратили внимание на то, что подросток на допросах давал очень подробные показания, очень детально описывал преступников — как выглядели, во что одеты были, вплоть до цвета обуви, какие брелки в машине висели — якобы, он увидел это через лобовое стекло. Вот все эти подробности насторожили. И я задал парню простой вопрос. «Вот, — говорю, — мы сидим уже много часов, общаемся. Какие у меня часы? Хотя бы, какого цвета циферблат?». Ну и еще несколько подобных вопросов. Он ответить не смог, стало понятно, что никакой особой наблюдательностью он не обладает. А дальше все начало складываться одно к одному. Пришли результаты экспертиз. И лишь по совокупности доказательств мальчишка дал признательные показания. Сказал, что на почве ссоры выстрелил в отца. На шум выбежала мама, потом сестра, и он в запале перестрелял всю свою семью. Потом пришел в себя, опомнился и вот так вот мастерски разыграл несчастную жертву. Мы ведь еще и автоматчиков к нему приставляли, чтобы охранять его от им же выдуманных бандитов.
Что еще запомнилось из этой истории — это поиск орудия убийства на 45-градусном морозе. Этот пистолет после совершения преступления подросток выбросил в озеро неподалеку. И вот мы в эти минус 45 пилили озерный лед бензопилами с помощью местных рыбаков и охотников. Делали майны в том месте, на которое парень указал, а потом специальными приспособлениями с магнитами — кошками — прочесывали дно. Переломали несколько пил — они мороз не выдерживали, в отличие от людей. В общем, на какое-то время весь леспромхоз лишили пил. К счастью, озеро было не очень глубокое.
Парня потом осудили, дали ему десять лет колонии, для несовершеннолетних это максимально возможное наказание. Он этот приговор еще и обжаловал — счел его слишком суровым. Суд ему пошел навстречу и снизил этот срок до девяти лет. У судов вообще очень осторожная политика применительно к несовершеннолетним. Но, я слышал, после освобождения он так и пошел по наклонной…
— Ну а политические дела громкие были у вас?
— Нет, политика — это не наша конфигурация. Мы занимаемся должностными преступлениями — кто-то где-то украл, злоупотребил полномочиями, мимо государства пронес и положил в свой карман, убийствами. У меня были дела, которые без смеха не вспомнишь. Фамилий только называть не буду. Общественный деятель пнул одного из руководителей в людном месте. Вот это я расследовал. Но это дело абсолютно не было политическим — шло как общеуголовное, хулиганское. Хотя в этой ситуации подсудимые или обвиняемые иногда пытаются доказать, что их третируют, преследуют из-за каких-то политических убеждений. Это и сейчас часто можно слышать. Я, как профессионал, отношусь к таким заявлениям с большой долей скепсиса.
— А из следствия в прокуроры вы ушли по какой причине? Надоело, устали, карьерный рост был нужен?
— Ну, в следствии карьерный рост у меня к тому времени уже и так был немалый: сначала следователь районной прокуратуры, потом старший следователь, потом перешел в отдел по расследованию особо важных дел, стал следователем по особо важным делам. Для следователя это — потолок по масштабам региона. Но здесь есть своя специфика: следователь — это одиночка, ты сам по себе, и поэтому психологически постепенно устаешь. Я ушел работать заместителем прокурора Кировского района. Потом, поработав замом, стал прокурором Октябрьского района. Теперь работаю в Советском районе.
— Вас вот так из района в район перемещают по какой причине?
— Есть такое часто применяемое слово «ротация». По требованиям наших ведомственных документов прокурор не может находиться на одном месте более десяти лет. После этого, если человек соответствует должности, его переводят на аналогичную должность в другой район.
— А специфика вашей работы сейчас какова?
— У районной прокуратуры, образно говоря, три кита деятельности — надзор за исполнением федерального законодательства, надзор за оперативно-розыскной и уголовно-процессуальной деятельностью (проще говоря, за работой следственных и оперативных органов) и участие в гражданских и уголовных судебных процессах. Один прокурор, конечно, не в состоянии охватить весь этот объем работы, поэтому у него есть заместители и помощники по соответствующим направлениям. Но любой прокурор обязательно вникает во все вопросы, отнесенные к его компетенции, в том числе, в обязательном порядке лично утверждает обвинительные заключения и поддерживает государственное обвинение по некоторым уголовным делам. Конечно, и я этим занимаюсь.
— А сейчас идут какие-то процессы, в которых вы лично выступаете гособвинителем?
— Если Вы имеете в виду какие-то длительные судебные процессы, то в данный момент нет. Мне лично сейчас вступать в подобный процесс нет ни оснований, ни особого смысла. Например, в настоящее время в Советском районном суде рассматривается дело по обвинению Замощина, бывшего директора «СУ-13». В деле очень много потерпевших — и обманутых дольщиков, и работников, которые годами зарплату не получали. Это человек 400, и всех их нужно вызывать в суд. Я уже не говорю про объемы других доказательств. Мои сотрудники на этот процесс ходят из месяца в месяц. Представляете, что будет, если и я войду в этот процесс? Меня на работе неделями видеть не будут. Конечно, я не могу себе этого позволить. Как руководитель, я обязан рационально распределить свое рабочее время. Но, поверьте, те уголовные дела, в которых я участвую, зачастую не менее сложны, хотя и менее затратны по времени.
— А речи для выступления в процессах прокуроры сами себе пишут или им кто-то помогает? Порой такие яркие речи звучат в судах, чуть ли не поэмы и повести.
— Конечно, мы стремимся к тому, чтобы речи были яркими, как вы выразились. Это показатель профессионализма. Эта цель достигается с годами, с опытом. По поводу того, кто пишет, — конечно, каждый сам готовит себе речь. У нас нет в штате профессиональных «писарей». Ведь каждая речь индивидуальна, она складывается из материалов, которые находятся в деле. Ну и потом, нас обучают писать эти речи, и не только в университете. За молодым сотрудником всегда закрепляется куратор их числа опытных работников. Он вместе с молодым коллегой ходит в процесс, слушает, как тот выступает, указывает на недостатки. Этим постоянно занимается и мой заместитель, курирующий судебную работу.
— Кстати, когда я смотрю на работу прокуроров в судах, всегда поражаюсь тому объему текстов, которые вам приходится писать, а потом еще и вслух зачитывать. Вас в университете тренируют специально столько говорить без передышки?
— Чтобы быть хорошим гособвинителем, нужен определенный талант. Конечно, никто нас не тренирует, хотя предметы у нас есть соответствующие. Студенты изучают ораторское искусство, устраивают показательные процессы на зачетах. Но студент в худшем случае может разве что неудовлетворительную оценку получить, а если человек уже работает и допустил ошибку в процессе — тут уже вплоть до привлечения к дисциплинарной ответственности. Любой отмененный или измененный приговор в суде — это брак в работе гособвинителя. Значит, он не досмотрел что-то, не смог вовремя среагировать на ситуацию. Мы очень щепетильно к этому относимся.
— А писать такие объемы документов тяжело?
— Вы знаете, с содроганием вспоминаю старые времена (смеется). Для примера. Когда расследование уголовного дела заканчивается, готовится обвинительное заключение. Это итоговый документ, в котором излагается, в чем человек обвиняется, какие доказательства имеются по делу… Этот документ вручается каждому обвиняемому, плюс должны быть копии для прокурора и для следователя. Хорошо, когда один-два обвиняемых. А я начал работать, когда уже банды были, а вот компьютеров у нас еще не было. Зато были печатные машинки… Четыре экземпляра на них еще пробиваются, но пятый уже плохо читаем. А обвиняемых — человек шесть-семь, и обвиняемому нельзя отдавать «слепой» экземпляр, суд может истрактовать это как нарушение прав на защиту и вернуть дело прокурору на дополнительное расследование. И вот отпечатал ты 20-30 листов обвинительного заключения, вытащил их, сложил, руки потер, про себя почертыхался, вставил бумагу и опять то же самое печатаешь. Причем не дай бог, ошибешься, какое-нибудь слово пропустишь — обвинительные заключения уже разными будут считаться. Сейчас, конечно, удобнее, сколько надо копий — столько и напечатал сразу. А вообще — законодательство изменилось и документов готовится больше. Но готовить их легче.
— Вы ни разу не пожалели, что пошли работать в прокуратуру?
— Мы с вами, похоже, с чего начали, к тому и вернулись. Конечно, нет. Я доволен своим выбором. Не ошибся с ним. Работа у нас интересная и необходимая людям, в другой профессии я себя просто не представляю.
Ирина Костина
