179 лет назад 8 февраля великий русский поэт Александр Пушкин был смертельно ранен на дуэли в Черной речке. Это под Санкт-Петербургом, если что. Но Пушкин на то и «наше все», что оставляет след в душе и жизни у каждого русского. В том числе, и у меня.
Когда меня спрашивают, почему я не служил в армии, и кто в этом виноват, всегда отвечаю: «Пушкин!».
Это чистая правда.
В 1988 году империя под названием СССР не страшно, как-то даже весело, умирала. Я был студентом четвертого курса отделения журналистики Филологического факультета ТГУ. «ФэЖэ», отдельного факультета журналистики еще не было, поэтому тогдашние руководители отделения сквозь пальцы смотрели на мои якобы «научные изыскания» под руководством кандидата наук и доцента кафедры русской и зарубежной литературы В. М. Костина. Он был невысокий, худенький, загорелый, весь в каких-то невиданных кофтах и рубашках, только что вернувшийся из длительной командировки на Кубу, куда попал буквально чудом и где целый год «в беседах с океаном под дождем или под планом» (скорее, ромом!) знакомил кубинцев с теорией литературы и искусства.
На факультете для филологического начальства мы, журналисты, были людьми второго сорта, и послать к нам на лекции могли кого угодно: и признанного авторитета, вроде незабываемой в своей скрипучести Фаины Зиновьевны Кануновой, и молодого «неакадемичного» Костина. Пусть развлекается, все равно от журналистов научного толку никакого. Говорил Костин таким языком, что Борька Асеев, только что вернувшийся из армии, где служил «на точке» на Таймыре, начинал дико хохотать прямо на лекции.
— Что Вас так удивляет? — останавливаясь, спрашивал Костин Борьку.
— Ничего-ничего, — говорил Борька. — Не обращайте внимания, я только из армии вернулся, там все так и говорили: поэтика, эстетика….
У Костина о тех временах немножко другие воспоминания:
Владимир Михайлович Костин: «Это была славная эпоха. В 70-80 годы Ф. З. Канунова и ее ученики, «птенцы Фаинина гнезда», делали огромные успехи в изучении наследия В. А. Жуковского и русской романтической культуры в целом. Я пришел в «жуковедение» позже других, являясь в науке «внуком» Ф. З. — моим учителем был ученик Ф. З. — А. С. Янушкевич. Мои учителя и старшие коллеги выросли в блестящих архивистов, они сотворили настоящую изыскательскую революцию. Авторитет кануновской школы был высок, в Ленинграде нам были открыты все двери. Не могу равняться со старшими (Ф. З. Канунова, А. С. Янушкевич, Н. Б. Реморова, Э. М. Жилякова, О. Б. Лебедева), но скромные находки есть и на моем счету…».
Томские филологи серьезно (а кого еще в Томске изучать серьезно?) и с большими научными успехами изучали часть библиотеки поэта Жуковского, которая случайно оказалась в собрании Научной библиотеки ТГУ. Однако большая часть архива Жуковского хранилась в Ленинграде, ныне Санкт-Петербурге, в Государственной публичной библиотеке имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, ныне Российской национальной библиотеке. Поэтому маршрут Томск — Ленинград и тогда был накатан. Питер и тогда казался томичам обиженным духовным побратимом, особенно если смотреть из глубины сибирских руд, — жить в городе, то ли обойденным, то ли спасенным своей судьбой…
Осенью 1988 года меня вызвали в военкомат на медкомиссию. Обычное дело для очкариков. Раз в два года надо было подтвердить, что ты не прозрел. Но офицер потребовал и тут же забрал мой военный билет и паспорт, сказавши, чтобы я шел стричься и сниматься с комсомольского учета. Никто не хотел служить в армии издыхающего государства, и оно собирало по сусекам последних «годных к нестроевой»: писающих в кроватку или с миопией, как у меня.
Но у меня уже были куплены на деньги ТГУ авиабилеты Томск — Ленинград — Томск, ценой в 132 рубля. Была тогда, в доинтернетовскую эпоху, такая практика: давать деньги студентам на проезд в культурную и прочие столицы, чтобы пишущие диплом старшекурсники могли найти недостающие для научной работы материалы. Я хотел сдать билеты обратно, но кассир в агентстве Аэрофлота потребовала паспорт, чтобы вернуть деньги. Шутка ли: 120 рублей тогда были средней зарплатой обычного совслужащего.
В военкомате согласились ненадолго отдать паспорт.
— Парень ты, вроде, нормальный, — сказал офицер. — Не крутишься, как некоторые. Сдашь билеты, получишь деньги и сразу паспорт мне вернешь.
Он ошибался в оценках моей «нормальности».
Я улетел в Питер. Мне нужны были русские издания романтической эпохи, в том числе «Современник» Пушкина. Провожая меня в Питер, Владимир Михайлович Костин дал мне фотокопию одного рукописного листа 19-го века и высказал просьбу. Вот как этот листочек, ставший фотокопией, попал ему в руки.
Владимир Михайлович Костин: «Архивная папка, в которой находился лист с предметом нашего разговора, оказалась в моих руках, кажется, в 1987 году. Я решил ознакомиться с ней в последний день командировки — она была тоненькая, «факультативная», до меня в нее заглядывал только Н. В. Измайлов (известный советский исследователь — прим. автора, Андрея Острова) в середине 50-ых годов, когда готовил издание стихотворений Жуковского в «Библиотеке поэта». Я воспринимал эту папочку как десерт, но опыт моих наставников приучил меня к ожиданию сюрпризов.
Сюрприз состоялся!».
Текст гласит:
«В Стамбуле жены свободны, а
в Арзруме оне еще стыдливы
В Арзрум пришел янычар Аман —
Он начал искать жен честных
Строг был гарем Паши — но Аман
проник в него и соблазнил Фатме.
Настала война*. Паша простился с свои(ми) женами.
Ночью Ами(?)н проник с Фатме; Фатме
убежала с ним.
Они пришли к … (слово не прочитано: топоним или имя собственное — прим. В. М. Костина).
Паскевич явился»
*(видимо, Русско-турецкая война 1829-30 годов — прим. А. О.)
Я успел заказать фотокопии заветного листа и улетел в Томск. Текст на одной стороне, оборот чистый; иных листов подобного формата в папке не было; почерк — не Жуковского, но очень похож на пушкинский! (Впрочем, тут вопрос о желаемом и действительном. Кто не «ослепнет» в такой ситуации!)…
В Питере на стрелке Васильевского острова тогда был и сейчас есть известный всякому интеллигентному человеку и увековеченный писателем А. Битовым «Пушкинский дом» — Институт русской литературы. В 1988 году в нем еще вовсю работал Д. С. Лихачев, духовный авторитет которого был выше «александрийского столпа», не чета нынешним говорухиным. В эту святая святых для каждого филолога и просил меня зайти В. М. Костин, показать найденный в архиве Жуковского листочек известному специалисту по почерку Пушкина. Имя забыл. Я долго звонил (мобильных телефонов не было), долго ждал внизу у высокой парадной лестницы, пока спустилась дама. Она была небожительницей. Она держала в руках рукописи Пушкина. Например, вот такие, известные всему миру, набело тщательно переписанные Поэтом и разрисованные его легкой рукой.
Она быстро посмотрела на костинский листочек.
— Почерк не пушкинский, однозначно, — сказала она.
И замолчала.
Молчал и я, маленький мальчик из далекой сибирской деревни в тонком драповом пальтишке, продуваемом всеми невскими ветрами. Со мной была большая дорожная сумка, в которую уже были уложены две «палки» вареной колбасы, которые мне отпустили в местном гастрономе. «Палки» были длинные, сантиметров по 50, тогдашний формат. Мне даже предложили их порезать прямо в магазине. Думали, наверно, что у меня день рождения, будут гости, а они мне порежут аккуратно, сэкономят время именинника… Вежливые ленинградские продавцы просто не знали, что в Томске таких колбасных «палок» было не укупить, а за кусками в 300 граммов надо стоять часами в ближайшем к общежитию гастрономе с враждебным народным прозвищем «Пентагон».
Ну что я мог сказать? Что надеялся услышать? Что дама вдруг ахнет, задрожит ее рука, и она спросит охрипшим голосом:
— Откуда у Вас ЭТО?!
Она, десятилетия проведшая наедине с реликвиями российской литературы, как она могла допустить, что в какой-то сибирской глухомани какой-то кандидат наук Костин В. М. обнаружил неизвестный филологии план поэмы Пушкина и уж тем более — его автограф?
Я спрятал листочек куда-то к колбасе и потом вернул его с неутешительным вердиктом своему научному руководителю.
А потом начались 90-ые.
Владимир Михайлович Костин: «На следующий 1988 год, мой дипломник Андрей Остров по моей просьбе атаковал с фотокопией в руках ведущего специалиста «Пушкинского дома» — но безуспешно. Авторитетная хранительница пушкинских рукописей как-то очень быстро, легко, в считанные минуты вынесла отрицательный приговор — хотя материал имеет животрепещущее значение и вне вопроса о том, писан ли он рукой Пушкина или кем-то другим (но тогда — не со слов ли Пушкина, кого же еще?). Кстати, маршрут от Тифлиса до Арзрума, включенный в «Путешествие в Арзрум, сохранился для нас в копии, сделанной рукой А. А. Дельвига еще в 1830 году! Рука Дельвига, ближайшего друга Пушкина, — тоже было бы не худо!
Тем более что мои коллеги согласились с моим недоумением, а О. Б. Лебедева, разделяющая мое мнение о «пушкинском начале» найденного плана, глубокий знаток своего дела, попыталась затем еще раз поставить этот вопрос перед питерскими пушкинистами-хранителями. Возможно, если бы мы обратились к С. А. Фомичеву или (ох!) к Ю. М. Лотману (корифеи-пушкинисты — прим. А. О.), результат был бы иной… Не догадались, а Ленинград-Петербург далеко. Снова последовал отказ в рассмотрении сего вопроса.
А потом я на два года ушел на завод крупнопанельного домостроения, чтобы заработать себе квартиру. А потом наступили жуткие 90-ые годы, в середине которых я ушел из университета в мечтах стать писателем. И почти забыл про Стамбул и Арзрум, янычара Амана и Фатме…».
Пушкин никогда не был в Сибири, да и за границей по большому счету не был никогда, если не считать путешествия в Арзрум, турецкий город, завоеванный в 1829 году российскими войсками под руководством покорителя Турции Ивана Федоровича Паскевича. Именно этому путешествию мы обязаны стихотворением из пятой главы «Путешествия в Арзрум», которое Пушкин приписывает янычару Амину-оглу, но на самом деле писано самим Пушкиным как начало некоей большой поэмы. План этой поэмы отчетливо просматривается на листочке из архива Жуковского. Написан ли он Пушкиным, или его другом Дельвигом со слов Пушкина, или еще кем-то, и как его занесло в архив — Костин до сих пор мучается…
Владимир Михайлович Костин: «…Заноза в душе, досада от несделанного жили во мне всегда, что я остро ощутил, когда совсем недавно мне напомнил об этой истории достойнейший Н. В. Серебренников.
Материал плана однозначно связан с пушкинским путешествием в Арзрум. Неоконченное пушкинское стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят…» отчетливо смотрится как мощный пролог к поэме.
И кому, как не Пушкину могла принадлежать сентенция «В Стамбуле жены свободны, а в Арзруме оне еще стыдливы». И сам план весьма типичен для Пушкина, даже в своем лаконизме. Что же до похожести-непохожести почерка, он и у Пушкина и у Жуковского резко видоизменялся в зависимости от жанра текста или от степени его готовности — и даже от самого формата листа.
Как этот листочек мог попасть в архив В. А. Жуковского?
Вариантов ответа множество, учитывая теснейшие контакты Пушкина и Жуковского, начиная с лета 1831 года, проведенного ими в компании, в том числе с Гоголем, в Царском селе (не исключается даже факт дарения плана-сюжета, эта практика была Пушкину присуща — вспомните историю «Ревизора» и «Мертвых душ» Гоголя). Жуковский, разбирая бумаги Пушкина после его гибели, мог взять этот «необязательный» листочек на память о нем в 1837 году или позже, когда готовил к печати собрание сочинений Пушкина…
И если, например, по ближайшей версии, это пушкинский план, записанный рукой Дельвига, сувенир оказывается для Жуковского вдвойне трогательным, а для нас вдвойне драгоценным».
Когда я вернулся из Питера, никто из военкомата меня не искал. Через месяц в декабре 1988 года генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев (это как Путин сегодня) выступил по телевидению и объявил, что студенты в армию больше не пойдут. Через два года исчезла и сама Советская Армия, а слепые, вроде меня, российской оказались не нужны. В страшных снах того времени мне иногда снилось, что я служу в стройбате в Забайкалье и слушаю по телевизору, как Горбачев говорит: «…объявляю отсрочку от службы в армии для всех студентов-очников всех высших учебных заведении Советского Союза…». Я просыпаюсь в холодном поту то ли в армии, то ли на гражданке и с ужасом вспоминаю: кто я? где я? Пушкин! спасибо…
Сегодня, когда большой томский писатель В. М. Костин напомнил мне эту давнюю историю, очевидно одно: некогда найденный Костиным в бумагах Жуковского план, по мысли, точно пушкинский и ничьим другим быть не может. Пусть литературоведы попробуют доказать обратное.
Владимир Михайлович Костин: «А то, что стихотворение-поэма («Стамбул гяуры нынче славят…») так и не была продолжена и завершена – неудивительно. От Пушкина, как и от Жуковского, как и от любого вдохновенного творца, дошло до нас огромное количество таких планов, таких поэтических и прозаических руин – и почти в каждом конкретном случае причины таких несвершений могут быть объяснены… И я могу это сделать, но это долгий разговор».
Андрей Остров
